Эта мысль пришла неожиданно, как будто кто-то сказал ему в ухо: «Метр сообщил!». И сначала он ее отогнал, но мысль возвращалась и он стал размышлять:

«Ну хорошо, даже если это действительно метрдотель, все равно доказательств у меня нет – ну, неприятный он человек, перед американцами лебезит, ну и что? Это же не означает, что он связан с террористами. Ну говорил он о чем-то с арабом, мало ли о чем он мог говорить. Нет у меня доказательств.

Но, с другой стороны, – думал он, – если это он, то не должно это так ему с рук сойти – погибли невинные люди и могут другие погибнуть, если не арестовать террористов. Надо позвонить этому Эджби – пусть проверят метра».

Так он ничего и не решил, хотя долго мучился сомнениями и заснул лишь под утро.

Утро началось, как всегда начиналось рабочее стамбульское утро. Кузниц встал рано, натянул джинсы, которые, как это ни странно, выглядели вполне прилично, и пошел завтракать. За завтраком он все ждал, что появится метрдотель со своей приторной улыбочкой, но тот так и не появился. Вообще, народу в столовой было мало – видимо, почти все уже уехали. Он выпил три чашки кофе, ожидая, что наконец появится метрдотель, и чуть не выбился из привычного графика, но все же успел и принять душ, и переодеться в костюм. Поэтому, когда к нему постучал Хосе, он был уже готов и они спустились вместе к ожидавшему их в холле Ариелю.

В такси по дороге в Центр все молчали, только Ариель ворчал, что шофер нарочно повез их по обводной дороге, чтобы больше содрать. Шофер вяло оправдывался, говоря, что «трафик чок проблем», и Ариель вскоре от него отстал.

Они работали переводчиками-синхронистами на семинарах ООН в Стамбуле уже почти десять лет, и в Центре все было давно знакомым и привычным: и полутемные коридоры без окон, и особенно светлый по контрасту с коридорами конференц-зал, и выходящая широким окном в зал комната синхронистов, где на длинном столе лежали наушники и материалы конференции, и уже дымилась чашка чая, которую принес для Хосе кофейный мальчик – Сумэн, и сам Сумэн в белоснежной накрахмаленной куртке, и техники, возившиеся со своей аппаратурой, и приветливая улыбка, и цокающие каблучки менеджера Центра, очаровательной Вуслат, всем своим видом опровергающей традиционное представление о робкой и ограниченной женщине Востока.

Только всегда был внове и каждый раз поражал Кузница своей экзотической красотой вид на Босфор из комнаты, где участники пили кофе во время перерывов, – трудно было привыкнуть к этой живой открытке и к мысли, что это ты здесь, на берегу Босфора и не видишь уже в этом ничего особенного.

Семинар был легким для перевода – «Борьба с голодом», никаких новых терминов и сложных материй. И боролись с размахом – на семинаре было триста участников. Кузниц вызвался переводить первым. И никто из ребят не возражал – начинать всегда сложнее, а он любил начинать, любил это состояние неопределенности и легкой тревоги, когда не знаешь ни голосов, ни манеры выступающих, когда притихший зал ждет твоих первых слов и от них часто зависит успех перевода.

Начало в этот раз пошло хорошо, и, отбарабанив свои пятнадцать минут и передав микрофон Хосе, он взял у Сумэна чашку кофе и встал у открытого окна, выходившего на Босфор.

Экзотическая открытка жила своей обыденной жизнью: по сизо-голубой воде неспешно двигались белые паромы с красными трубами, переправлявшие людей на азиатский берег. Из труб валил черный дым – это вначале удивляло: откуда дым? Ведь все они на дизельных двигателях. Потом турки объяснили, что дым из кухни, где готовят еду, – турки что-нибудь жевали постоянно и даже сравнительно неширокий пролив не могли пересечь, не съев чего-нибудь. Слева над россыпью домов и минаретами возвышалась сторожевая башня Галата, построенная генуэзцами, недолго владевшими Константинополем; пахло морем, жареной рыбой, которую готовили на жаровнях на набережной под окном, и дымом из труб паромов, который заносил в окно легкий ветер.