Кузниц очнулся и в очередной раз с удивлением воззрился на окружающее: вокруг были не платформы Стамбульского автовокзала, а совсем, так сказать, наоборот – вокруг была знакомая с детства крутая Прорезная улица, стоящая на ней чуть в отдалении школа и рядом знакомый подъезд дома, в котором жил Константинов. И шофер, который трогал его за плечо, был совсем не тот типичный стамбульский таксист, который вез его на автовокзал, а обычный усатый украинский дядька средних лет, и машина ничем не напоминала стамбульский таксомотор – была это заслуженная «Лада» грязно-желтого цвета, правда, на крыше был фонарь, но никакой надписи на нем не было, а только полустершиеся «шашечки».

Спрашивать шофера, как это так получилось, что они сначала ехали по городу – Кузниц хорошо помнил маковки Лавры в лучах заходящего солнца, а потом оказались в Стамбуле, а потом опять попали в город, на Прорезную, было бессмысленно, тем более что и шофер вроде был другой. Поэтому Кузниц спросил, сколько с него, молча отсчитал деньги и вышел из машины. Когда машина отъезжала, он еще раз внимательно на нее посмотрел и еще раз убедился, что она ничем не напоминает стамбульское такси.

«Приснилось мне, наверное, – решил он, – и мавзолей приснился, и автовокзал. Хотя…» Он вдруг отчетливо увидел залитую светом площадь, блестящий лаковый бок обгонявшего их машину двухэтажного турецкого автобуса, даже опять почувствовал запах хвойного дезодоранта и кожи, исходивший от обивки турецкой машины.

– Хотя как-то слишком все это реально было, – сказал он вслух, и опять вспомнилось утреннее происшествие в вокзальном универсаме, и стало вдруг неуютно, зябко как-то, так что даже хорошо знакомый подъезд Константиновых показался чужим и немножко нереальным, как декорация.

Он тряхнул головой, отгоняя призраков, посмотрел на часы («Ого! На пятнадцать минут опаздываю!») и, сжимая папку с романом и перескакивая через две ступеньки, помчался на пятый этаж, в квартиру Константинова.

Ему открыл член Социалистической партии Филимонов. Может быть, потому, что карасе сторонился политики, как заразы, Филимонов не числился в его рядах постоянно, а входил, так сказать, в расширенный состав. Социалист аппетитно жевал бутерброд с какой-то зеленью, и травка торчала у него изо рта, пробуждая ассоциации мясомолочного характера. Кузниц вспомнил, что не ел с самого утра, и сглотнул слюну.

– Мавкеш! – воскликнул социалист – в его искаженном бутербродом произношении это надо было понимать как Маркес, – он прожевал бутерброд и продолжил: – Классик – Толстой Эл. Эн., Горький А. Эм., Бедный Демьян. Опаздываешь, Дюма-отец. Народ заждался, исстрадался весь, разносолы не кушают – желают пищи духовной. Где наш Бальзак? Где наш Томас Манн?

– Сейчас накормим, – заверил его Кузниц, похлопал по папке и пошел по длиннющему Константиновскому коридору в сторону кухни, где, несмотря на нетипичные для советского жилья просторы квартиры Константинова, всегда рано или поздно в полном составе оказывался карасе, влекомый, надо понимать, генетическим тяготением советского интеллигента к кухне.

За шедшим впереди социалистом вился аппетитный шлейф из алкогольных, луковых, селедочных и прочих гастрономических ароматов, и все эти запахи достигли предельной концентрации, когда Кузниц переступил порог кухни.